Позволить?? Да я в восторге! Их так много. Спасибки за помощь!!! 
И рада, что понравилось - это я не пробу выложила парочку

МЕДВЕЖЬЯ СКАЗКА.

У мамаши-Медведицы каждую весну рождались медвежата. А в эту весну родились трое: Ягодный Медведь, Мушиный Медведь и Медведь Медовый.
Ягодный был у мамаши любимчик — самый спокойный, самый послушный медвежонок на свете. Никуда-то он не бегал, не прыгал, не гонялся за другими медвежатами. Он всегда сидел и ел ягоды.
Сидит, бывало, в чернике и урчит:
                  Приди, о черника, в медвежию пасть,
                  В которую очень приятно попасть.
— Ох уж этот Мушиный Медведь! — вздыхала мамаша-Медведица.— Наказанье. Настоящий медвежий непоседа!
И правда, никто никогда на свете не видел медведя, который бы так любил гоняться за мухами. Он бегал за ними с утра до вечера. Он рычал на мух, он прыгал за ними, он падал и расшибался и однажды даже вывихнул свой куцый хвостик.
— Я — охотник на мух! — хвалился он.
Запах мухи он чуял за два километра и тонко понимал мушиные следы. Только глянет на оконное стекло — и сразу скажет, какая муха здесь прошла.
Мушиный Медведь прекрасно понимал мушиные песни.
Оконные мухи пели больше под нос. Носы у них были сломаны от постоянного битья об стекло. У зелёных мух и песня была какая-то зелёная, как плесень на варенье. У потолочных мух все песни звучали вверх тормашками.
А Медовый Медведь был, конечно, сластёна. Ему никогда не хватало ни сахару, ни конфет.
Утром, за завтраком, он столько сахару насыпал себе в чашку, что весь кофе выливался и в чашке был только — сахар, сахар, сахар.
— Вот это настоящий кофе!— говорил Медовый Медведь.— Что надо!
Мамаша-Медведица не разрешала ему особенно рассахариваться, и Медовый пускался на разные хитрости.
Как-то вечером, когда все кончили пить чай, он спрятался в сахарницу и сидел там до утра. Его искали, искали, с ног сбились — не нашли.
А утром Мушиный Медведь только было сунул ложку в сахарницу — оттуда крик:
— Уберите ложку! Уберите ложку! Только не это!
Медовый Медведь так наелся сахару и так растолстел, что вылезти из сахарницы никак не мог.
Сахарницу в конце концов разбили, и мамаша запретила Медовому чудаку залезать в бидоны, в термосы и в бутылки с сиропом.
Но однажды Медовый — и смех и грех! — влип в книжку. Очень была такая сладенькая книжечка, и Медовый в неё влип. А книжка возьми и захлопнись! Сплющила Медового Медведя! Стал он плоским, как переводная картинка. Потом уж держали книжку над паром, покуда Медведь не отлип.
Отлипнуть-то отлип, да сделался плоским, как блин. Пришлось влить в него пятьдесят литров мёда, чтоб он слегка округлился.
Очень ласковым и сладким был Медовый Медведь, и девочки-медведицы всегда хотели с ним дружить. Им нравилось лизнуть его в нос. Они говорили, что нос у него смахивает на мороженое и чуть-чуть на молочный коктейль.
А Медовый и сам знал, что он — медовый, и, когда не было вокруг ничего сахарномедовоконфетнопрекрасносладкого, он сосал свою лапу. И сосать он её мог две недели кряду.
— Смотри,— предупреждали его медведи,—свалишься в реку и растаешь, как кусок сахара.
— Увы, друзья! Ничего не поделаешь! Я создан для сладкой—для медовой и сахарной жизни,— отвечал он.
Так и жила мамаша-Медведица со своими медвежатами.
Медовый Медведь — медовничал, Ягодный — ягодничал, а Мушиный — на мух охотился.
Долго ли, коротко — постарела мамаша-Медведица, заболела она и умерла. Осиротели медвежата.
В лесу и не знали, что с ними теперь делать. Малы медвежата. Каждый вечер их пылесось, да спать укладывай, а днём только и гляди, чтоб не перемедовничались да не переягодничались. В общем, решили их куда-нибудь пристроить.
Мушиного легко пристроили. Отдали его в одну столовую мух бить. В первую же неделю он пришиб двести восемьдесят миллионов мух. В газете «Вечерняя Рига» появилось тогда и объявление
ПРИНИМАЮТСЯ НА РАБОТУ МЕДВЕДИ-МУХОБОИ.
ЛУЧШИМ МУХОМЕДВЕДЯМ ВЫДАЮТСЯ ПРЕМИИ. ДЛЯ ПОВЫШЕНИЯ КВАЛИФИКАЦИ. ОРГАНИЗУЮТСЯ КУРСЫ ПОД РУКОВОДСТВОМ ВЕЛИКОГО МУШИНОГО МЕДВЕДЯ.

Больше о Мушином Медведе я ничего не слыхал, а когда сплю днём на солнышке и мухи надоедают, жалею, что на курсы не записался.
А с Медовым Медведем была такая история.
Как-то раз он увидел на дереве дупло, в которое влетали пчёлы. Из дупла пахло мёдом, а перед самым дуплом был привязан к ветке здоровенный чурбак.
Медовый залез на дерево — чурбак мешает заглянуть в дупло. Оттолкнул Медовый чурбак. Чурбак отлетел да и вернулся назад, он ведь был на верёвке. Вернулся и ударил Медовому под рёбра.
— Стыдись! — взревел Медовый Медведь и отшвырнул чурбак изо всей силы. Чурбак скоро вернулся и так хватил медведя, что тот с дерева свалился.
А по лесу в этот момент Аусма гуляла, девочка такая, Аусмой звать. Пожалела она Медового чудака и взяла его к себе. У неё, дескать, и так живут 39 медведей, и Медовый будет как дома.
Труднее всего найти место в жизни было Ягодному Медведю. Ну где, скажите на милость, взять столько ягод, сколько в лесу?
Отдали его в конце концов Травяной Бабусе.
Эта Травяная Бабуся стоит обычно у самых ворот рынка, а на столе перед ней разные сухие травы, корешки-корешочки, чаи-чаёчки.
Бабуся-то наша Травяная старенькая уже стала. Зимой она в сто платков кутается, а всё равно насквозь промерзает.
В самые жуткие морозы вместо неё на рынке теперь Ягодный Медведь торгует. У него в шерсти мороз как пчела запутывается. Медведь торгует, а Бабуся дома на диванчике лежит, журнал читает.

А Медведю Ягодному нравится быть продавцом. Покупатели его веселят. На руках у них — смешно сказать — варежки, а на ногах — ещё смешней — валенки. Ну, чудаки! Почти как медведи, только смешнее. Купят, к примеру, пучок полыни, а кому он нужен, такой-то пучок? Да всякий приличный медведь такой пучок одной ноздрёй втянет, а в другую выдует. Уж если у медведя живот заболел, он столько полыни умнёт, что — о-го-го! Телегу!
Да хотя бы взять вот эту самую клюкву. Купят полбанки, клюют по ягодке и морщатся. Да будь у Бабуси клюква, да он бы тогда эту клюкву взял, да так бы её... Жалко, нету у Бабуси клюквы. Есть в чулане два ведра. Разве ж это клюква? Вот лето придёт, осень настанет — соберём бочек двести. Вот это будет клюква. А это — не клюква. Это два ведра.
Травяной Бабусе, конечно, нравится, что у неё такой работящий Медведь. Она его сушёной рябиной кормит, черникой, можжевеловой ягодой. Не бог весть какая еда, да ведь медведю зимой много не надо.
Ну, а если хочешь чего поплотней или поягодней — иди в магазин, помогай ящики грузить.
Раз пошёл Ягодный ящики грузить и получил за работу ящик чернослива. А он чернослив раньше и в глаза не видел.
« Это, — думает, — головастики сушёные ».
Налил в таз воды, да и высыпал туда головастико-ягоды. Чернослив в воде разбух, округлился.
 
— Бабуся! — радуется Медведь.— Скоро у нас лягушко-ягоды будут.
 
— Чего-чего?
— Как это чего? Из головастиков лягушки вырастают, а из головастико-ягод что получится, по-твоему? Не знаешь? А я знаю — лягушко-ягоды.
— Ох, Миша-Миша,— вздыхала старушка,— симпатичный ты...
Нравилось медведю тяжести носить. Отторгует, бывало, на рынке — лапы чешутся. Увидит сломанную машину и дотолкает её до гаража. А деньги он за помощь не брал.
— На кой мне ваши деньги?— говорит.— Сейчас бы землянички бы, чернички бы, малинки бы... Или бы абрикосик пушистенький. Я хоть и Ягодный Медведь, а абрикоса не едал.
Как-то раз в парке выставку скульптур устраивали. Ягодный тут как тут, помогает каменные глыбы таскать. Понравился ему один каменный медвежонок. Ягодный его сам притащил и в саду усадил.

Уже все домой ушли, а Ягодный Медведь всё сидит рядом с каменным. Что-то шепчет ему на ухо, бормочет.
Пришёл сторож, стал его домой гнать.
— Я и медвежонка с собой возьму.
— Нельзя, никак нельзя,— говорил сторож.
— Да ведь мы оба с ним медведи.
— Медведи, да только разные,— сказал сторож,— этот медведь — произведение искусства, а ты-то — настоящий.
— Да я ведь тоже произведение искусства, про меня в сказке Имант написал, а дядя Юра на русский перевёл.
— Не знаю, не знаю ничего,— сказал сторож,— не читал. Валяй, милый, домой.
Опечалился Ягодный Медведь. Пошёл домой, голову повесил. Не знал он, чудак, что в любом городе полно медведей — плюшевые, каменные, гипсовые, тряпочные, деревянные... В каждом городе куда больше медведей, чем можно себе представить.
Но Ягодный с ними не был ещё знаком. Потом-то они познакомились, и жить Ягодному стало веселей. Но об этом — другая сказка.

УЖАСНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПЫЛЁНКА

Ночью подул такой сильный ветер, что Пылинке показалось — её сдует прочь. Она привязала одну ногу к консервной банке и постаралась заснуть.
Банка консервная нехорошо выла на ветру, и Пылинке стало совсем страшно. Съёжившись, раздумывала она, где спрятаться, как пережить эту жуткую ночь.
Главное — в воду не попасть.
«Только сухая пыль свободна!»—так записала Пылинка в своём дневнике.
Конечно, некоторые легкомысленные пылята думают, что дождевая капля — пустяк. Ну, упала тебе на голову — ерунда, обсохнешь.
Но вот вчера вернулся наконец домой один Пылёнок. Он пропадал два года. И вернулся — старый, помятый, седой.
--

— Я поседел от страха и несвободы,—сказал он,—только сухая пыль свободна! Помните об этом, пылята!
И Пылёнок рассказал про ужасные свои злоключения.
Всё началось с дождевой капли.
Капля дождевая схватила его и оглушительно шваркнула об асфальт. Она втащила его в ручей и долго вертела-крутила, несла бог знает куда.
Пылёнок прицепился к Палочке-От-

Мороженого. Её тоже вертело и крутило, но помедленней. Вместе с Палочкой попали они в какие-то трубы —чёрные, страшные, всасывающие. Тут прятались такие запахи, что Пылёнок задохнулся и в себя пришёл только в большой реке.
На Палочке-От-Мороженого плыл он мимо белых пароходов. Пылёнок звал кого-нибудь на помощь, но никто его не услыхал. Бухали на пароходах якоря, громыхали лебёдки, и волны ба-хали — бах! бах!
Кричали чайки. Иногда они бросались в воду, хватали что-то и снова взмывали вверх.
Пылёнок ёжился и дрожал от страха. Он думал, что чайки глотают пыль.
— Успокойся,— сказала Палочка-От-Мороженого,— пыль чайкам ни к чему. Они рыбу ловят.
Потом Пылёнок и Палочка проплыли мимо высокого мигающего маяка. Здесь волны стали огромными, солёными. На берегу стоял указатель, а Палочка умела читать. Вот что там было написано:
Море
Ничего нового, ничего особенного в море не оказалось — только солёная пена, да волны, да грохот прибоя о камни на берегу.
Стемнело, и Пылёнку захотелось спать. Чтоб не смыло его волной, он забрался под занозу, и так, на Палочке-От-Морожено-го, он провёл три месяца. А на четвёртый месяц ему ужасно захотелось есть.
Пылёнок выбрался из-под занозы и увидел, что неподалёку плавает что-то оранжевое. Это была апельсиновая корка.

Как ни старались Пылёнок и Палочка подобраться к апельсиновой корке — никак не могли. Палочка была лодка, Пылёнок матрос, но не было у них ни вёсел, ни руля.
— Жалко, что нету у меня хвоста,— сокрушался Пылёнок,— хвостом можно бы и порулить...
Только когда ветер стих и успокоилось море, Пылёнок стал подгребать одной рукой, и через месяц они добрались до апельсиновой корки.
Вместе с Палочкой стали они эту корку жевать и жевали ещё месяц.
Тем временем наступила зима, пошёл снег, и Пылёнок сразу простудился. Напал на него чих. Он чихал, чихал и чихал.
— Чихай, чихай,— говорила Палочка-От-Мороженого.— Ты чихаешь — я дёргаюсь и двигаюсь вперёд. Так, глядишь, и до берега дочихаемся.
И Пылёнок чихал, и на десятый день берег был совсем уже близко. Но к этому времени Пылёнок совершенно вычихался.
— Ну давай же, чихай,— подгоняла Палочка.
— Не могу,— жаловался Пылёнок,— чихай сама, а я под занозу полезу.
Но Палочка чихать не умела, она ведь никогда не простужалась.
— Вылезай, друг, из-под занозы,— уговаривала она,— чихай к берегу!
— Пожалей меня...— плакал Пылёнок.— Я скоро умру.
— Потерпи немного. Мне кажется, что скоро будет Большое Мороженое! А уж я-то знаю, как с мороженым обращаться.
И правда — Большое Мороженое приближалось. Густела вода, в ней появлялись ледяные звёзды, и скоро Пылёнок с Палочкой оказались в какой-то каше из снега и льда.
Пылёнок выбрался из-под занозы. От дикого холода стал он подпрыгивать то на одной ноге, то на другой — и прекрасно! Под утро Палочка вмёрзла в лёд, а Пылёнок поскакал босиком по ледяному крошеву прочь, к берегу, прочь, прочь. Он старался подпрыгивать повыше, чтобы ветер подхватил его, но это никак не получалось. Одна нога Пылёнка совершенно обледенела и стала такой тяжёлой, что слабый ветер не мог поднять его в воздух.
Велик был лёд и далёк берег, а Пылёнок был всё-таки очень уж мал. Целый день прыгал он к берегу на одной ноге.
Повалил мокрый снег. Огромные плюхи падали с неба.
Пылёнок увёртывался от них, и всё-таки одна плюха прихлопнула его, прилепила ко льду.
Совсем недалеко от берега вмёрз Пылёнок в лёд. Он понял, что это — конец. С неба то лил дождь, то сыпал снег. Над головой росла ледяная шапка, и скоро Пылёнок оказался посреди льдины, и ничего не было вокруг — только стеклянный, голубой и зелёный свет.
Жизнь прошла, всё пропало, и не осталось никакой надежды. Пылёнок никогда не слыхал о весне, которая приходит в конце концов.
Но вот наверху задвигались какие-то тени. Совсем рядом раздался скрежет — длинная зубастая пила пилила лёд. Огромный кусок льда выпилила пила, и кусок этот вытянули наверх. Теперь Пылёнок почти что освободился. Только корочка льда, тонкая, как стёклышко, отделяла его от свободы.
Чёрные здоровые мужики пилили лёд на куски и укладывали в машину. Один мужик подошёл к Пылёнку поближе, размахнулся и так грохнул топором, что лёд вокруг задрожал и рассыпался. Бедолага Пылёнок схватился за голову, и его тут же загребли лопатой и вместе с ледяным крошевом забросили в машину.
Из машины лёд сбросили в тёмный погреб, а сверху обсыпали опилками. Тут, в полной темноте, Пылёнок провёл зиму и лето и ещё зиму. В конце концов опилки не выдержали. Они стали говорить, что дальше так жить невозможно, надо бежать.
Иногда приезжала машина, лёд выгребали из погреба, и опилки бежали на свободу. Пылёнок рвался на волю, но ему не везло. Льдинка, в которой он сидел, всякий раз соскальзывала с лопаты и оставалась в погребе.
Многим в жизни не везёт, и не везёт долго, но уж потом-то в конце концов повезёт. Наконец повезло и Пылёнку. Льдышку его забросили в машину, и она оказалась наверху.
Машина тронулась, и, пока она ехала, лёд на солнце слегка подтаял, и Пылёнок вдруг почувствовал, что он снова свободен. Мокрый и замёрзший, вскарабкался он на борт машины, и — раз, два! — сухой ветер подхватил его, и — раз, два! — он вылетел на свободу. На солнце, на ветер, в тепло.
Весь мир теперь был открыт перед ним. Куда его занесёт? Что будет?
Мелкая зелёная и жёлтая пыль кружилась в воздухе рядом с ним. Это была цветочная пыльца. А вокруг жужжали пчёлы.
Пылёнок хотел было пристроиться к пчеле, но та взмахнула крылом:
— Поди прочь, братец! Ты просто — пыль, а мне нужна пыльца.
Опечалился Пылёнок.
«Все гонят братьев моих,— думал он.— Терзают, подметают, стряхивают прочь. Сядешь на тротуар — а тебя водой из шланга, устроишься в уютной квартирке — а тебя пылесос плоскоротый всасывает с воем. И держишься из последних сил, ухватившись за какую-нибудь колючку кактуса. Моют и трут, вытирают, высыпают в помойное ведро. Кто виноват? Неужели пыль виновата? Ведь всякая пылинка мечтает об одном: скорей вернуться к тому большому куску, от которого откололась, отколупнулась. Вернуться к камню или к колесу, к глиняной глыбе, к деревянной колоде ».
Между прочим, я с этим Пылёнком познакомился нечаянно. Сдунул как-то с книжки пыль и — чихнул. Вдруг какой-то Пылёнок и говорит:
— Будь здоров, Имант Яныч!
Другие пылята стоят эдак друг за другом, мрачные, серые. А этот такой милый, дружелюбный. Будь здоров, говорит.
— Спасибо,— отвечаю.— Как жизнь?
— Неважно.— И Пылёнок рассказал мне свою горестную повесть.— И зачем я только живу на белом свете?..— сокрушался он.— Где мать моя родная? Где папа?
И тут я понял, что пылята, в общем-то, вполне приличные люди, только потеряли они смысл, не знают, что делать.
А дел, друзья, на свете много. И я научил своего Пылёнка кое-каким делам. Ну, во-первых, он у меня — разведчик. И немножко сыщик. Разыскивает потерявшиеся иголки, копейки, пуговицы. Иногда вместе с другими пылятами выкатывает из-под кровати теннисный мяч.
Если мне в глаз попала соринка — зову Пылёнка. И он выталкивает её из глаза. До тех пор толкает, пока глаз мой не станет ясен и чист.
.
А часы? Я часы в мастерскую никогда не ношу. Встали часы — зову Пылёнка.
— Что-то,— говорю,— брат, часы встали.
Пылёнок мигом ныряет под крышку и, глядишь, через две минуты вылезает наружу и ведёт за руку десятка два своих братьев и сестёр. Как он там с ними справляется — я не знаю: может, убеждает, может, угрожает, а может, уговаривает. Надо бы, конечно, научиться пылиному языку. Интересно было бы потолковать о том о сём с разной учёной пылью.
Но об этой учёной пыли — будет другая сказка.